Большое жертвенное место

Февраль 9, 2016
Статьи
Комментарии

«…пришлое у нас население неверно смотрит на аборигенов…
Нельзя, думалось мне, оказывать
влияние на людей, образ жизни которых нам чужд,
обычаи неизвестны, миропонимание неведомо, на которых
мы смотрим свысока, до которых только допускаем себя
снисходить, ознакомление с языком, жизнью, обычаями
и верованиями которых считаем ниже своего достоинства.
Неудивительно, что эти люди тогда дичатся нас и
представляются чуть не вдвойне дикими. За глаза они
над нами смеются. И имеют для этого основания».

И.С. Шемановский. «Дневник обдорского миссионера», 1903–1905 гг.

Необъяснимое, глубинное чувство подавленности. Тревожности. Неуловимой, призрачной. Давящей. Может, причина кроется во многих пройденных за последние сутки километрах и физическая усталость? Нет, идётся легко. Быть может низкое, серое, в тёмно-свинцовых разводах небо, мрачное, с ползущими по нему с юго-запада фиолетово-грифельными тучами, подёрнутыми белёсой пеленой дождя всему виной? И холодный ветер, что бросает мелкую морось на лицо и голые ладони? И отсутствие солнца, которое спряталось где-то на севере за сплошной облачностью? Вечерний сумрак и тишина, нарушаемая только стеклянным журчанием прозрачного ручейка в каменистом русле? Робкий шелест низенькой травки под сапогами да невнятный гул в ушах, когда ветер забивается под капюшон? Может быть…

Быть может, тревожность, напряжённость порождает нависающий по левую руку от меня каменистый, крутой склон горы, заваленный бесформенными глыбами, какой-то неведомой силой удерживающихся одна на другой? Я иду вдоль него, в сторону священного озера ненцев Манясейто. Или Емынглор по-хантыйски. Или Святого озера по-русски. Иду вдоль ручья, что вытекает из безымянного вытянутого озерка между последней, самой северной горой Полярного Урала, Константиновым Камнем, и мрачной пирамидальной громадой Малого Манясея. Иду по долинке под уклон. Слева нависает гора, справа довольно круто поднимается зеленовато-соломенный тундрянистый склон, по которому белеет длинный грязный снежник, сползающий к ручью и подпитывающий его. Горная тундра с пятнами безжизненных полигонов, усыпанных выпертыми из земли наружу острыми чёрными камушками. Впереди маячит Большой Манясей, обернёшься – увидишь Константинов Камень. Давит, давит… Сверху давит, прижимает небо, со всех сторон – суровые, словно безжизненные горы. Давит холодный, промозглый воздух.

Не выдерживаю и траверсом по откосу взбираюсь повыше на подножье Малого Манясея. Всего пару десятков метров наверх, но отсюда уже взгляд летит далеко, на двадцать с лишним километров до южного и юго-западного горизонта. И мрачное небо становится вдруг чуточку выше: оказывается, вершина Хэхэрипэ, ещё несколько безымянных и далёкий хребет Нгысыхынырд за огромной низинной тундрой, по которой словно в гигантском блюдце с гор катят воды Сябтаяха и Хойтальбэйяха, не цепляются макушками за тучи. За простёршейся внизу равниной белеющие северными склонами горы убегают на запад-юго-запад. Они кажутся оторванными от трёх островных гор хребта Манясей и хребта Тэлрита, невидимого сейчас, скрытого от моих глаз глыбой Большого Манясея. Из-за того, что Манясей и Тэлрита тянутся с северо-запада на юго-восток, мне не видно «угла» с вершиной Хойтальбэйпэ, где горная цепь Полярного Урала резко меняет направление на почти западное. Потому и кажутся далёкие вершины оторванными, отрезанными от остальных гор цепи.

Ни одна птаха не пискнет, не свистнет, не пропоёт. Попрятались, пережидают где-то в расщелинах причудливых скал-останцев да в островках низкорослых ивняков, что отыскались взглядом на подболоченной равнинке между подножьем юго-западного склона Малого Манясея и северо-западным берегом озера Манясейто. Иду-иду, хоть бы одного зайца вспугнул. Нет же, как сквозь землю провалились ушастые.

Я держу путь к святилищу оленеводов. К большому жертвенному месту. Действующему и очень старому. К святилищу Пэ’мал Хада, «Гор-конца-хозяйки» или «Гор-края-бабушки». На русский язык с ненецкого можно перевести и так, и так, не переврав смысла. Мне осталось пройти ещё совсем немного: дойти до конца склона Малого Манясея, что упирается в озеро Манясейто, повернуть налево на северо-восток и прошагать километра полтора вдоль берега.

Торопливо иду по склону. Наверное, оттого, что мрачно. И на душе, и вокруг. Но есть в этой мрачности что-то завораживающее, чарующие. Непонятное чувство бездонной, суровой, невообразимой вечности.

Ах ты ж дьявол!.. Шагов за пятнадцать передо мной с голого, казалось бы, места с тихим утробным гоготом и гулким шумом крыльев тяжело снимается упитанный весенний гуменник. Здоровенный, он летит вперёд и вниз под уклон к нагромождениям причудливых чёрных скал-останцев. Куда-то в сторону низинной тундры, пока не сливается с ней в сырых холодных сумерках. Подхожу, и на земле, откуда взлетела птица, вижу шесть больших овальных желтовато-белых гусиных яиц. Лежат в мягком сером пуху, под куртинкой прошлогодней осоки в расщелине меж двух вросших в мох каменных глыб. Прикладываю ладонь – тёплые. Даже горячие. Яйца уже прилично насижены. Значит, есть тут птичья жизнь, даже гуси гнездо устроили. А то, что пернатых не видно и не слышно, так только потому, что попрятались они кто куда, от непогоды да на ночёвку.

Вот уже и длинный склон, вдоль которого я иду, заканчивается. Полностью, теперь во всей суровой красе из-за увала виден безжизненный Большой Манясей до самого подножия, и тёмно-серые, почти чёрные воды священного озера перед ним. Вода неспокойная. Ветер гонит шершавые волны, там и тут мелькает белая пена на гребнях.

Манясейто… Емынглор… Длинное озеро на плоской полоске тундры, поднятой над окрестностями. Зажатое между двумя островными горами-гольцами. Берег со стороны Большого Манясея упирается прямо в довольно отвесный горный склон. Другой, напротив, плоский, поросший осоками, кое-где куртинами низкорослого ивняка. Берега озера с трёх сторон пологие, но с крохотными вертикальными обрывчиками. От воды до подножия склона Малого Манясея метров триста, наверное. Идти тут хорошо, если прижиматься к воде; ближе к склону то и дело под ноги лезут каменные языки курумников, сползающие с горы.

Свинцовое, почти чёрное рябое озеро, зажатое меж двух голых вершин, прекрасно в своей угрюмости. Ветер гонит белые волны на низкий берег, с плеском швыряет их на крутой обрывчик. Бежит волна. Одна, вторая, третья… И вдруг – как захлестнёт холодным душем на твердь, играючи. Опять волна, другая… И всегда неожиданно какая-нибудь да выплеснет ушат воды на тебя, отскочить не успеешь.

Всматриваюсь в неспокойную поверхность озера: может и тут парочка чернозобых гагар прячется меж волн? В ширину от берега до берега озеро около шестисот метров, в длину – чуть более двух с половиной километров. Иду, вглядываюсь. Но нет гагар здесь. А вот на безымянном озерке с прозрачной ледяной водой и усыпанном мелкой галькой дном, что осталось где-то позади, были. Что они нашли для себя там, рыбёшек? Но водится ли в том мелком озере рыба? Мне кажется, что нет. А вот на Манясейто – я точно знаю – рыба есть, и довольно много. Наверное, потому что из него вытекает речка Манясейяха, соединяющая озеро с Байдарацкой губой. Да и само озеро достаточно глубокое – свыше 30 м. Русские изредка добираются сюда в апреле и в мае, пока ещё стоит лёд, ловить арктического гольца и сибирского хариуса, иногда в улове попадается и пелядь. За сутки с одной сети, бывает, берут по шесть-семь килограммов. Эти три вида рыб в озере единственные, других нет. Ненцы и ханты, для которых Манясейто священно, рыбу в нём не ловят.

Глухие места, суровые. Обведёшь взором горизонты, и закрадывается мысль: а есть ли на земле вообще люди? Кажется, что никто и никогда не бывал на этих горах и под ними. А если и бывал, то в незапамятные времена. Так давно, что и следов человеческих не осталось. А следы здесь, на Крайнем Севере, сохраняются долго. Десятилетиями, иной раз – столетиями. А изредка – и тысячелетиями. Для одной человеческой жизни – вечность.

За примерами далеко ходить не надо. Или надо? Вон за сотни километров отсюда – деревянные промысловые избы, что вросли в вечную мерзлоту тундры да в песок на сухих ярах по берегам Карского и Баренцева морей, в устьях речек. Некоторые из них ставили ещё лет сто назад, если не раньше. И стоят до сих пор, не гниют. Или огромные поморские кресты высотой под пять метров, что до сих пор высятся кое-где в тех местах, где поморы бороздили бескрайние пространства арктических морей, придерживаясь пустынных берегов. Этим крестам, выбеленным, потрескавшимся, обтёсанным, обглоданным ураганными ветрами, затянутым серой и золотистой плёнкой лишайников, лет по триста-четыреста, а может и больше. Кто сейчас скажет? Одни стоят ровно, другие покосились, третьи не выдержали борьбы с Севером и повалились. Но даже упавшие они напоминают о людях, побывавших у негостеприимных берегов.

Тоже своего рода святые места. И кочевники их не трогают, хоть это и не их святыни. Да и для потомков тех, кто водружал кресты, они потеряли смысл и святость. Но здесь, на Севере, у края земли, святые места не имеют национальной принадлежности и языка. Они живут своей жизнью и более не принадлежат людям. Они – часть Крайнего Севера. Материальное, осязаемое воплощение духов Севера. И когда становится тяжело, очень тяжело, невольно начинаешь молиться. Кому? Богу, духам, святым? Трудно сказать. Всё смешалось, растворилось друг в друге, переродилось. Молишься с надеждой, в моменты отчаяния, когда помощи ждать неоткуда… И помогает.

Возле священного озера и священной горы нет ни крестов, ни изб. Ничего, что явно напоминало бы о присутствии человека. Но это если глядеть вдаль, а не под ноги. Люди бывают тут, и часто. Каждый год по несколько раз. Присматриваешься, и видишь, что кругом – оленьи тропы. Ну, как, тропы? Почти незаметные на камнях и в осоковых мочажинах, они прекрасно видны в кустах. Троп много, их за десятки лет набили домашние олени. Где олени – там и пастухи, люди. Или вот ещё: чуть поодаль от берега с далёкой низинной тундры тянется старая вездеходка, уходящая вдоль озера куда-то на Ямал. Колеи едва заметны, уже заросли травой в подболоченных местах. А на языках сползших курумников определить дорогу можно лишь по исцарапанному гусеницами камню. Если не вглядываться, то и не поймёшь, где проходили вездеходы: куски повреждённой железом породы уже успели затянуться лишайниками, да так, что и не сразу отличишь их от соседних.

Иду вдоль озера, ветер дует в спину. Святилище? Я лишь примерно знаю, где оно находится, по паре фотографий да со слов людей. Уже несколько раз ошибался местом. Всплывает в памяти изображение склона горы, озеро. Вот вроде бы ракурс, как на фотографии. Ан нет. Но намерение во что бы то ни стало отыскать жертвенное место, с каждой неудачей только укреплялось. Не для того я забрался на край гор, чтобы вернуть ни с чем и в этот раз.

Вон, шагах в трёхстах впереди, что-то торчит у самой кромки воды. Покосившийся столбик – не столбик, камень – не камень. Пестреет что-то. Подхожу и понимаю, что передо мной каменный «сядей». Высотой до колена, диаметром сантиметров тридцать пять-сорок. Словно пенёк со сглаженными краями. Стоит, наклонившись к прозрачным водам озера, которые с шумом и плеском разбиваются о серые остроугольные камни берега.

Тулово идола плотно обмотано пёстрыми женскими платками в несколько слоёв: жёлтым с синими и красными цветами, красный с синими цветами. Платки, чтобы их не сорвало, в середине прихвачены верёвкой, а внизу – белой полупрозрачной кисейной лентой. Поверху наброшен ещё один яркий платок в красных цветах, прикрывающий «голову». Он обтрепался ветрами, частично истлел от старости и дрожит бахромой.

К красному тканевому пояску, что обхватывает идола, привязано латунное колечко, а к салатовой ленте приколота булавка и пришита белая пуговица.

Между слоями тонкой цветастой ткани и мотками верёвки на тулове подсунуты монетки. Серебристо-белые достоинством один и пять рублей и когда-то золотистые десятирублёвки. Тусклые, потерявшие изначальный блеск. Все окислившиеся, тронутые зеленью или буроватой коростой, словно лишайником.

В неглубокой нише у основания идола – кажется, он смотрит на озеро, – со стороны воды обнаруживаю белую эмалированную кружку, маленький кусок обломанного оленьего рога и пустую бутылку из-под водки. С противоположной, обращённой к Малому Манясею, у подножия камня я отыскиваю целую горсть потемневших монет, частью уже затянутых землёй; один целый патрончик калибра 5,6 мм бокового огня для мелкокалиберной винтовки; один целый дробовой патрон в оранжевой пластиковой гильзе 12-го калибра; сломанную красную зажигалку, пальчиковую батарейку и пару синих сердечек, вырезанных из листа пластмассы, – такие бляшки используют для украшения оленьей упряжи.

Этот каменный сядей и есть материальное воплощение Пэ’мал Хада, «Гор-конца-хозяйки». Хозяйки этого места. Духа могущественного, к помощи которого обращаются в случае нужды или перед серьёзным, важным делом. Перед тем, как отправиться в дальний путь, чтобы в больнице в городе попытаться вылечить болезнь, которую в тундре лечить не умеют. Я знаю одного старика-ненца, который перед тем, как родственники повезли его в Салехард в глазную клинику на операцию, приехал на это святилище и принёс в жертву оленя. Чтобы у врачей всё получилось и чтобы не остаться без глаз. Оленеводу потерять зрение – хуже, чем умереть.

Но низенький каменный сядей, одетый в пёстрые женские головные платки, это ещё не центр жертвенного места. Тут рядом должно быть святилище, сложенное из десятков оленьих рогов. Где оно? Такую груду было бы трудно не заметить. Я осматриваю в бинокль берега озера, но ничего даже отдалённо напоминающее кучу рогов не нахожу.

Странно, я точно знаю, что жертвенное место совсем рядом. Но где же?..

Уже слишком поздно. Надо возвращаться в лагерь, что на сыром, лишённом даже кустиков, продуваемом всеми ветрами северо-восточном склоне Константинова Камня. Семь с половиной километров тем же маршрутом, что шёл сюда. Завтра рано утром я вернусь и продолжу поиски.

…Минула ночь. Усилившийся ветер разогнал сплошную облачность. Небо голубое-голубое. В вымытом дождём воздухе нестерпимо сияет солнце, время от времени чуть затухающее, когда на него наплывает рваное белое облако. Белые облака хлопьями летят над головой с юго-запада с неимоверной скоростью. А по склонам гор и далёкой-далёкой тундре внизу бегут их тени. Дали живые, подвижные. В одном месте вдруг потускнеет тундра да потемнеют озёра, в другом вспыхнет ярким пятном и засверкает серебром вода. Живая, непрекращающаяся игра света и тени на бескрайних просторах. Сколько хватает взгляда – десять, двадцать, тридцать километров – всё движется, меняется. Не замирает ни на мгновение.

Вот я снова возле святилища. Если стоять лицом к озеру возле идола, то за спиной возвышается терраса, полого спадающая к воде и примыкающая к более отвесному склону Малого Манясея. Возвышенность, затянутая тонкой и рваной дерновиной мхов и осоки, метров пятнадцать в высоту. На её вершине темнеют сглаженные разрушающиеся скалы. Глыбы чёрные, лысые, длинные и бесформенные, выпирающие из зеленоватой травки. Что если взобраться туда и обозреть окрестности?

Иду вверх по пологому склону к группе останцев и уже на половине подъёма вижу: вроде кривые кусты выглядывают поверху из-за скалы. Успеваю удивиться – откуда они тут? – прежде чем соображаю, что это сложенные грудой оленьи рога.

Вот оно, жертвенное место. Я всё же отыскал тебя!

Святилище на покатой террасе над озером представляет собой два отстоящих друг от друга комплекса, оба из которых приурочены к выходам очень крупных каменных глыб. Сами глыбы, высота которых больше человеческого роста, имеют относительно плавные очертания, где-то заглаженные, где-то, наоборот, с прямыми острыми углами и отвесными стенами. Плоские горизонтальные поверхности лишь условно можно назвать ровными: все изъедены эрозией.

Один из комплексов располагается чуть выше на неправильной формы скале-останце, другой – ниже в направление к берегу озера. Если провести прямую между ними, то она ляжет в направлении восток-запад. Перепад высот между обоими комплексами порядка пяти метров: во-первых, за счет того, что верхний находится на большом останце, а во-вторых, потому что нижний лежит чуть ниже по склону. Расстояние между верхним и нижним комплексами, если мерить по прямой, около 50 метров. Заметно, что даже верхний комплекс не является доминирующей высотой в группе останцев: с востока к нему близко примыкает более высокая скала из «россыпи» останцев.

Между останцами поверхность покрыта травянистой дерновиной, тогда как на камнях прижились лишь лишайники, а в трещинах и нишах – жиденькие осоки.

Я начинаю осмотр жертвенного места с верхнего комплекса святилища. Его размеры не велики, и всё оно умещается на останце длиной метра четыре и высотой метра два с половиной. Поскольку останец выпирает из склона, то фактически, когда подходишь к нему сверху, то комплекс оказывается у тебя на высоте пояса и жертвоприношения не составляют труда. А когда стоишь ниже, то он выше головы где-то на метр или около того.

Чем примечателен верхний комплекс, из чего состоит? Я уже отметил, что он невелик. Фактически, это незначительная кучка из нескольких старых оленьих рогов на относительно плоской поверхности камня, из которой более или менее вертикально торчат две группы тонких прямых веточек лиственницы, обмотанных разноцветными тесёмками: синими, белыми прозрачными и красными. В первой группе девять веточек длиной около 30–45 см, во второй всего одна такой же длины. Все веточки от основания до середины плотно обвязаны лентами, словно в одежды одеты; от середины и выше – голые. Часть веточек связаны между собой. Кажется, что именно ткань формирует как бы тело или рыхлое «одеяние», а ветки служат лишь остовом. Издали обвязанные ветки выглядят как цветастые фигурки.

Слева от куртинки лиственничных веточек, занимающих вершину останца, на удалении нескольких метров и ниже обнаруживается старый фанерный ящик, в каких отправляют почтовые посылки. Заглядываю в него. Чего тут только нет. Какая-то полуистлевшая ткань, подгнившие кожаные ремешки и куски кожи, металлическая цепочка, на которую оленеводы подвешивают ножны к поясу… Всё содержимое ящика мокрое, прелое, осевшее и спрессовавшееся под собственным весом, так что занимает меньше половины его объёма. Ещё у подножия останца обнаруживаются две пустые стеклянные бутылки из-под водки.

В отдалении от верхнего комплекса, метрах в пятнадцати, не на камнях, а на дерновине нахожу часть маленькой, словно игрушечной нарты. Изогнутый полоз, три копыльца, вставленные в отверстия, как у настоящей нарты. Очевидно, что этот полоз довольно старый: серая потрескавшаяся и выцветшая древесина, подёрнутая плёнкой накипного лишайника, выдают возраст.

Заканчиваю осмотр верхнего комплекса, спускаюсь к нижнему. Этот впечатляет своими размерами. Прежде всего, в глаза бросается огромная куча оленьих рогов, длина которой метров шесть, а высота чуть более метра. Она ориентирована в направлении север-юг. Рога выложены на прямоугольной скале, похожей на плиту. В средней части этой кучи, по стороне, обращённой к верхнему комплексу, навязано множество разноцветных лент, цветной платок, кусок сетки, пластмассовые выцветшие кольца, обрезок ремня от оленьей упряжи.

У подножия валяется несколько пустых бутылок из-под водки и выбеленный череп оленя-двугодка с маленькими рогами, имеющими всего по паре отростков. На северной оконечности груды неожиданно для себя обнаруживаю совсем свежую голову оленя, ещё не тронутую порчей. Как и должно быть в это время года, её венчают толстые бархатистые панты. Чёрные глаза открыты, остекленевший взгляд. Бурая шерсть на морде вымазана тёмно-бордовой кровью.

Это означает только одно: буквально вчера кто-то принёс в жертву оленя на святилище. Люди были здесь, и свидетельством тому не только совсем свежая голова, но и недавние следы от полозьев нарт, примятая трава и кучка крошечных наколотых поленец для костра, привезённых явно издалека и оставленных здесь на будущее.

Продолжаю обследовать нижний комплекс. С противоположной, южной стороны груды рогов, нахожу кое-что интересное. Во-первых, на каменной полке воткнуты несколько лиственничных веточек, идентичных тем, что на верхнем комплексе. Во-вторых, у основания останца лежат две белые эмалированные кружки, чуть в сторонке от них – три фарфоровые, тоже белые. В-третьих, и это самая желанная находка для меня, тут же обнаруживается деревянный сядей.

Его длина обычная для идолов – около 40 см. Сделан достаточно аккуратно и формой походит на плоский ромбовидный наконечник на черешке. На тулове проступают семь поперечных насечек. Сядей лежит на земле, основанием врос в дерновину. Я не знаю, стоял ли он на останце и свалился вниз со временем, или изначально его установили в основании скалы.

Обхожу останец с грудой рогов по ходу солнца, спускаясь к его основанию. Тут, у подножия, валяются несколько старых рогов, по всей видимости, упавшие сверху: или ураганными ветрами сдуло, или песцы растащили. Замыкаю круг, карабкаясь наверх. С северной стороны, где свежая голова жертвенного оленя, – тут высота позволяет – замечаю, что между грудой рогов и отвесным «фасадом» скалы тянутся длинный уступчик и жёлоб. В нём – аккуратно сложены стеклянные бутылки. Судя по их количеству, ни одно жертвоприношение не обходится без крепкого алкоголя. Несколько бутылок, одна разбитая, в беспорядке раскиданы поблизости от «парадной» стороны комплекса.

…Гудит холодный ветер. Дрожат травинки и бьются, тщетно стараясь улететь вдаль, разноцветные ленточки на священных веточках лиственницы. Серые тени от белоснежных облаков оленями несутся по взгорью и тундре. Рябит, сверкает в лучах солнца Святое озеро. Недвижимы лишь горы и чёрные скалы-останцы на склонах у подножья. Всё меняется, рождается и умирает. И лишь они недвижимыми каменными изваяниями безучастно взирают на мир. Или, быть может, участливо вглядываются в жизнь…

Текст: Андрей Шляхтинский, этнограф и путешественник. Фото: Андрей Шляхтинский, Константин Шляхтинский.

Источник